Здесь в Окленде я вгрызаюсь в тело текста и порой замечаю, как многие дорожки ведут к одному и тому же.
Как помните, все ноныче заняты тем, что лицемерно жалеют невинно убиенных жирафов и львов. Мне в этой истории прежде всего был интересен момент честности перед собой и смысл страданий, как таковых. Почему нам жальче одного жирафа, чем сотню тысяч тунцов? Я периодически езжу на рыбалку, однако, не настоящую охоту не хочу: с кровью и убийством возиться не хочется — жалко животных. А рыб не так жалко. Муравьёв, которые поедают раму моего новозеландского дома, вообще не жалко, травлю ядом. С бактериями на зубах так вообще борюсь ежедневно, миллионы гибнут ради того, чтобы мои бесцельные и бессмысленные зубки не сгнили раньше времени. Кто и как определяет абсолютную и относительную величины страданий живых существ?
Человек — существо эмпатичное, которому свойственно сопереживать. Этот механизм срабатывает железно, на уровне клеток мозга. Отчасти поэтому вместе мы сила, а поодиночке сходим с ума и смотрим в стену. Так и получается, что жальче нам близких с эволюционной точки зрения организмов. Одну собаку с добрыми глазами жальче, чем миллион стафилококков.
Человек — существо эгоистичное. Другая наша склонность заключается в очеловечивании окружения. Глядя на собаку, мы скорее всего предполагаем какую-то степень разумности: она переживает, ощущает эмоции, почти как ты и я. В примере выше: она страдает, почти как мы с вами. А нам с вами, очевидно, страдания неприятны.
Проблемы начинаются почти сразу: где провести черту между разумностью и набором рефлексов? Снисходительно глядя с верхних веток эволюционного дерева, мы забываем о том, что всякий самовоспроизводящийся элемент живой природы прошёл точно тот же путь: от начала времён. Осьминоги, наверное, могут ощущать себя на вершине эволюционной Джомолунгмы, если измерять способность изверать чернила и менять цвет кожи. Дождевые черви лучше всех вытаскивают минералы из почвы и отлично вырабатывают слизь. Я так не умею. Суть в том, что всякое существо, простое или сложное, прошло приблизительно тот же путь с точки зрения Дарвина. В этом случае наивно предполагать, что люди-обезьяны качественно лучше других.
Как можно догадаться, синтетические божества, являющиеся плодом человеческого воображения, отлично вписываются в антропоцентричную картину мира. Жаль, они не подчиняются принципу бритвы Оккама и лишь мешают логическим построениям.
Давайте вернёмся к нашим собакам. Первую я упомянул в контесте страданий: собаку жалко, собака друг человека и она не очень далеко отстоит от нас в цепи эволюционного развития (хоть на деле это не так).
Вторая собака жила в тринадцатом веке, самые, что ни на есть средние века. В те времена в Европе безраздельно властвовала одна церковь, или даже Церковь — католическая. Невзирая на общий кризис власти — в какой-то момент правители средневековой реальности вынуждены были выбирать, которого из трёх (!) одновременно легитимно выбранных Римских Пап поддерживать, чтоб не прогневать небеса и не потерять поддержку народа — духовные дела являлись важнейшей частью жизни.
Собаку звали Гинфорт, и хозяин её, будучи не последним человеком, владел домом, хозяйством, заработанное в рыцарских походах и борьбой с неверными. Хозин однажды отправился на охоту и оставил пса охранять своего малолетнего сына. Вернувшись с охоты рыцарь обнаружил в детской ужасный беспорядок: колыбель перевёрнута и дитя нигде не видно. Гифторт сидел в углу и рычал. Пасть его была окровавлена. Резонно предположив, что псина загрызла сына, хозяин в гневе прикончил грейхаунда. И тотчас услышал детский плач, раздававшийся из-под разбросанного постельного белья. Ребёнок, цел и невредим, лежал под кроваткой. Рядом с ним лежала мёртвая змея. Вышло так, что Гинфорт убил тварь, которая угрожала здоровью дитя и тем самым спас хозяйского сына.
Собаку похоронили с почестями в ближайшем колодце, закидав его доверху булыжниками и соорудив сверху что-то вроде склепа. Негласно Гинфорт, бездуховная, неодушевлённая собака была провозглашена святой, покровительницей младенцев. Довольно скоро склеп стал местом поклонения: крестьяне с больными детьми и паломники со всей европы и окрестностей Леона потянулись к магическому колодцу. Многие отчаявшиеся родители оставляли младенцев на несколько дней, кто-то подвешивал детей за одежду на деревьях, чтобы целительное волшебство священной собаки избавило от недуга. Невзирая на неоднократные запреты со стороны Католической церкви, поклонение собачьим останкам продолжалось приблизительно до 1930 года.
Мемеплексы и заблуждения живут не в недрах бюрократических аппаратов, а в умах людей. Нельзя запретить верить в чепуху. Если паломники сказали, что собака святая, значит у них не было вопросов к наличию у неё сознания, души, высших моральных принципов и добротетели.
Третья собака имени росла в доме будущего исследователя мозга Кристофа Коха. Маленький Кристоф и собака выросли в католической семье. Мальчика с детства поражало ничем не обоснованное разделение существ на высших (люди) и низших (все остальные). Наблюдая за поведением своей собаки, он видел всё то же, что ощущал сам, будучи ребёнком. Собака испытывала эмоции, страдала, переживала, боялась, хитрила, льстила, болела, спала и видела сны. По стечению обстоятельств мальчик Кристоф вырос и стал уважаемым исследователем мозга и, самое важное, сознания как такового.
Кох и многие другие учёные и философы, которых волнует Трудная проблема сознания, глядя на материалы исследований, факты и доказательства, не могут найти места божественному вложению души (сознания) в лабораторную мышь, кошку, собаку, обезьяну или человека. При этом современные средства измерений нейрохимических изменений в головном мозге человека шагнули очень далеко. Суть проблемы заключается в простом вопросе: как мозг порождает сознание? Проблема не называлась бы трудной, если б удалось найти простое решение.
Кристоф придерживается взглядов Платона, Спинозы и Шопенгауэра, в которых мир устроен по принципу панпсихизма — вся природа обладает психикой. В современной трактовке — сознанием. Кох работает над теорией, в которой степень сознательности определяется сложностью и взаимосвязанностью (‘interconnectedness’) той или иной системы. Сознание (и его производные разум и чувства) неминуемо присутствуют в таких системах, как утверждают Кристоф и его приверженцы.
Живые организмы вообще и человеческий мозг в частности чрезвычайно сложны и невероятно взаимосвязаны. Мозг трёхлетнего ребёнка состоит из 1015 синаптических связей, которые успешно коммуницируют через кору. Сознание в такой системе неизбежно! Разумеется, собаки разумны и одухотворены ровно настолько, насколько сложна их сеть нейронов.
«По такой логие ваш iPhone обладает разумом и чувствует. У него есть различные состояния, есть нужды, есть переживания» — с полной серьёзностью утверждает Кох.
Буквально полтора века назад многим было сложно смириться с мыслью, что металлы вроде золота и свинца, разительно отличающиеся по свойствам: цвету, твёрдости, плавкости — все построены из одних и тех же примитивных элементов, и на атомарном уровне различия минимальны: где-то больше протонов, где-то меньше. Две цифры поменяй и бац — драгоценное золото превращается в банальный свинец. Ничего, привыкли.
Потом оказалось, что пространство и время гнутся, растягиваются и сжимаются под действием гравитации. Потом оказалось, что масса берётся из «вязкого» поля Хиггса. Сложно представить? Ничего, привыкли.
Возможно, точно такой же банальщиной и обыденностью станет для наших внуков сознание, как таковое. Для них будет очевидна формула, в которой сложность и взаимосвязанность показывают степень сознательности. Станет ли от этого в мире человеков больше сострадания ко всему хоть немного живому? Поживём, увидим.
Говорят, видный мыслитель современности Стоппард написал и поставил пьесу ‘The Hard Problem’. И, говорят, она получилась так себе. Действительно сложная проблема, чего уж там.
Ссылки по теме: