Капал мелкий дождь. Едкий и злой. Будто кто-то наверху помыл руки и резко стряхивает их на землю. А может собака отряхивается. Капельки быстрые, мелкие: противные шарики. Из-за утёса медленно поднимался редкий дым. Дома снова затопили печь. Я представил, как сестрёнка, укутанная поверх тулупа в жиденькую, протёртую бабушкину шаль, вертится вокруг отца, пока тот набирает охапку дров. Он молчит и смотрит на поленницу. Она молчит и смотрит на него. Глаза большие-большие. Носик маленький-маленький. Отец такой высокий и сильный… Мама убирает в доме со стола, изредка бросая взгляды в окно на улицу. Лает из будки Жук.

Я шёл, съёжившись, наступая в мелкие лужи. Вода в них отчего-то чистая и прозрачная. То ли оттого, что по нима никто не ходит, то ли это дождь такой — специальный и особенный: каждая капелька, падая на стеклянную поверхность воды, становится плоской, как пластинка слюды, и ложится сверху, не нарушая порядка и ясности.

Я шёл на станцию. В старом здании вокзала, где когда-то разлили ртуть, теперь грязь и нагажено собаками, новое же не достроено. Придётся, как и вчера, ночевать в вагончике. Поставили вагончик, для ожидающих. Гостиница. Два квадратных метра удобств для отдыха.

Где-то справа закричал ворон, закаркал. Я по привычке посчитал, раз, два, три, четыре… всё нормально: это три к несчастью. К чему четыре, я не знал. Знал лишь, что три — не к добру. Откуда у меня это знание, глупое и не нужное? А… Из книги народных поверий, что я в детстве читал. Красная, с мелким, необычным шрифтом, справа сверху, за полным собранием такого скучного Гюго. Всё-то в приметах утроено, всё-то в приметах на воронах и кошках. С тех пор и считаю. Слушаю, не скрипнула ли по-особенному дверь, не завыла ли собака в мою сторону, смотрю. Меж шпал лежал убитый воробей с разорваным горлом.

Грубое лицо, неожиданно появилось передо мной, когда я поднял взгляд, с красноватым отливом, как и строительная каска с разбитым фонарём на голове лица. Женщина-железнодорожник. Чтобы уклонится от столкновения, я совершил неуклюжий манёвр, но запнулся о какую-то скобу и, чуть не упал. Краем глаза заметил на её лице сощурились глаза, и подтянулись кверху уголки рта. Извините, пробормотал я.

Почему я так долго иду? Этот дождь. Эта женщина. Эта ворона. Воробей. Жук. Слюда. О чём я думаю? Ну вот! Теперь я размышляю над тем, что я думаю. Может настроить таких рекурсивных конструкций, зарыться в них и не показывать носу наружу? Да, наверное, именно такие и сидят в комнатах с мягкими стенами.

Схватившись за поручень, я подтянулся и влез в тамбур «моего» вагона.

Теперь скорее. Скорее. Извините. Повернуться боком, слегка пригнуться, пройти под чьими-то ногами. Подождать, пока пронесут кипяток. Первый стакан, второй стакан. Четыре ноги, два стакана. Непорядок… Чёрт с ними. Где? Где оно? Ах… Вот.
Два квадратных метра для отдыха. Выдох.
Завтра всё будет иначе. Вдох.

Из дрёмы выползла мысль и тихо и тепло меня укутала ощущением того, что утро и весь день, будут замечательными. Именно «замечательными». Можно по слогам: За-ме-ча-тель-но-е ут-ро!

Скинув одеяло и поёжившись, я встал, громко с прихаркиванием сплюнул в открытую форточку и плотно её закрыл, чтобы холодным воздухом не морозило ноги. Нащупал правый тапок, левый куда-то ушёл. В комнате пахло чем-то сивушным, то ли от стакана с недопитым пивом, то ли от меня самого. Я взял с края стола стакан и опорожнил его. Занятная штука, подумал я, пиво было холодным, а выпил — и внутри сразу стало как-то тепло. Так и надо! решил я и направился на кухню — курить.

Кот, чёрная сволочь, что вечно ворует закуску со стола, увидя меня, зашипел и забился в угол. И правильно сделал, потому что попавшийся под руку левый тапок попал в него с отскоку, как мяч в баскетболе попадает в кольцо от щита. Кот заверещал по-своему и скрылся под диваном. Я почесал в паху и удовлетворённо потянулся.

На кухне было ещё холоднее, чем в комнате. Гораздо холоднее. Пришлось в одном тапке сбегать и стащить с кровати одеяло. Завернувшись в одеяло я смотрел, щурясь, на солнце в окне и курил. И тихая радость, слившись с моим клечатым байковым одеялом, обволокла меня. Даже окурки и пустые бутылки на полу не сбивали моего позитивного настроя.

Сковороду я не мыл. Пусть глазунья слегка прилипла, менее вкусной от этого она мне не показалась.

Поел и снова покурил. Вспомнил, что вчера приходила Люська, не вспомнил, когда она уходила. Вспомнил, что потрахались. Для проверки сходил в комнату и действительно — немного под кроватью лежал полный мною презерватив. Я улыбнулся — значит потрахались. А я ведь её видел всего лишь второй раз. Значит есть во мне что-то притягательное для женщин, значит есть во мне то, что им надо. Улыбающийся, я бросил окурок на пол и затушил ногой, обутой в тапок.

За-ме-ча-тель-но-е ут-ро! Произнёс я и закашлялся. И улыбнулся снова.

Он уже несколько лет выступал в местных клубах и многие, завидев его, как он любил это называть, сценический псевдоним на афише без сомнений шли на его концерт. С тех пор, когда он красил волосы в зелёный цвет, пил водку стаканами, запивая напитком «Буратино», нигде не работал и, неизвестно откуда появляющиеся деньги, тратил на белый и диски Марка Болана прошло уже пять лет. За это время на его животе образовалась холодцеобразная припухлость, выступавшая над ремнём. В своих слегка потёртых джинсах и светлой рубахе, с этой складкой он иногда походил на старого игрушечного медведя, в котором вата от времени скаталась и пересыпалась к низу. Он сам это выдумал и рассказывал каждый раз, как напивался. Недавно он купил себе новую гитару: полуакустику с синей декой, хороший звук и месяц без денег. Дома в холодильнике покоились пять бутылок минеральной воды и кусок хлеба. На книжной полке лежали Керуак и словарь-самоучитель по санскриту, стопка старых газет и неизвестно кем принесённый прошлогодний номер Men’s Health. Когда-то он читал мистических латиноамериканцев Борхеса, Маркеса и Карпентьера, а сейчас ему больно мочиться и правое колено ноет на погоду. Смерть, жизнь, сны, любовь, бесконечность — всё это осталось в прошлом. В прошлом остались почти все друзья: кто-то ушёл, кто-то начал зарабатывать деньги и тоже ушёл. Были, конечно, те, кто при встрече с ним широко улыбаются, щебечут всякие приятности, и со словами «Как ты, старик. Нормально? Ну, ладно. Бывай.» уходят мимо. Туда же откуда и пришли. В прошлое, будущее, но всё одно мимо. Мимо.

Один мой друг очень любил арбузы. Текли слёзы зависти при виде того, как он, вгрызаясь в самую сердцевину, морщит лицо и пыхтит. Он умер.

Другой мой знакомый очень любил бананы. Он говорил, что именно в них содержатся гормоны счастья и радости. Солнечным весенним днём он сидел дома и поедал своё счастье. Он тоже умер.

Ещё был у меня приятель, который очень много ходил. Он специально выбирал место работы подальше от дома и каждое рабочее утро, проснувшись пораньше, бодрым шагом шёл по тротуарам. Однажды он упал в открытый канализационный люк и сломал себе шею.

Был человек, который терпеть не мог, когда его заставляли работать.
— Нет, чтобы сказать: «Вася, принеси то, пожалуйста.» Они всегда кричат, не смотря на меня: «Вася, принеси то.», — расстраивался он.
В конце концов он не выдержал. Бросил работу. Лёг на свою тахту. Заснул… И больше никогда не просыпался.

Два моих друга очень не любили друг друга. Может быть даже ненавидели. Один постоянно подмешивал другому яд в завтрак. А тот отдавал свой завтрак собаке первого. Они умерли от голода.

А ещё я хорошо знал человека, который никогда не снимал фиолетовых тёмных очков. Мир казался ему слишком светлым и чересчур радостным. Своими очками он уравновешивал добро и зло. Он был холоден, как бетонный пол. Он был беразличен к цветам и запахам, а главное к чувствам. Однажды он заметил
своё отражение на внутренней стороне. И с тех пор не стало в мире вещей, которые интересовали его больше, чем он сам, отражающийся в своих очках. Он замер и больше не двигался. Я слышал, что он ещё жив.