Здесь в Окленде государственное бюро статистики продолжает публиковать сборные и частные результаты прошедшей намедни в 2013 году всеобщей переписи населения. Это будет длиииииииинный пост. Картинки кликабельны. Тонны информации для анализа.
Здесь в Окленде мы двумя поколениями опекунов воспитываем почти двухлетнего ребёнка. Он начинает что-то понимать в жизни, а для нас жизнь всё больше запутывается. Думаю, молодые родители поймут, постоянно происходит переосмысление базовых понятий: ведь каждое наше действие так или иначе будет отражено в потомстве. Стараемся упрощать сложное, как можем.
В конце концов, вопросы воспитания детей — это одна их самых древних и развесистых ветвей философии. Идеальная тема для обсуждений, в которой не существует однозначного ответа.
Изначально мы, родители, взяли направление на минимизацию вмешательства: будем стараться сами быть лучше и не будем ребёнку мешать развиваться. И тогда скорее всего у него всё будет хорошо. Нам был и есть симпатичен концепт «французких детей», о котором мы прочитали в «Wall Street Journal» в 2012 году. Разумеется, сие не единственный материал по теме, который был и будет изучен. Так или иначе, концепт психоисторической эволюции, в которой родители перешли от социализации (socialisation) к помощи (helpers), нам кажется органичным, естественным и понятным. Если интересно, тема хорошо раскрыта в подкасте Дэна Карлина о истории детских страданий.
Родители Лукаса (мы с женой) довольно давно живём за границей. И, как может быть помните, Новая Зеландия страна с англо-саксонскими традициями и с развитой метрикой индивидуализма. Простейшим примером для понимания, что это такое, будет США — там она зашкаливает. В России напротив — коллектив прежде всего, цена отдельной человеческой жизни гораздо ниже. Не скрою, мне по сей день с большим даётся понять новозеландский, прежде всего западный менталитет, основанный на западной европейской философии.
В попытках провести сравнительный анализ систем ценностей, находясь в Новой Зеландии, мы, иммигранты, безусловно подвержены воздействию внешней среды. Хочется верить, что не только образ мыслей русского человека, не потерялся (25 лет жизни всё-таки), но и устройство западного мира в той или иной степени стало понятнее (8 лет жизни тут). Тому есть, на мой взгляд, доказательства.
Язык — есть отражение хода и структуры мыслей. Если вы хорошо владеете вторым языком, то скорее всего примеры не понадобятся. Уверен, все сталкивались с трудностями перевода, когда на радость постмодернистам деструктурологам некоторые сущности одного языка крайне сложно или вовсе нельзя описать с помощью средств другого. Простым примером послужит западное слово «privacy», которое больше, чем «частная жизнь» и «личное пространство», особенно, когда речь идёт о естественном человеческом праве на privacy. Русскому человеку сие явление не знакомо и органически не близко. А китайскому и подавно.
Западное общество стоит на прочных ногах традиций западной философской школы и в общем случае победившего прагматизма. Грубо говоря, очень грубо говоря, основных ног три: личное пространство, личные жизнь и здоровье, частная собственность. Все они — невероятно важные понятия, являющиеся основой здорового общества, в котором весьма разные индивидуумы имеют возможность максимально счастливо сосуществовать.
Возвращаясь к теме воспитания детей, сегодня на повестке дня обычный для любого родителя вопрос: что ребёнку можно, а что нельзя?
Сперва разберёмся с переводом, Лукас у нас, как ни крути новозеландец, хоть и с русскими корнями. Культурный фьюжен неминуем и обязателен. «Можно» по-русски — это «разрешено». Когда русский человек спрашивает «Can I do something?», скорее всего это будет означать «Можно ли мне сделать что-то?», не запрещено ли? В английском языке «can» — и это не железное правило, конечно — склонняется больше в сторону физических способностей «способен ли я».
Оттого на Южном острове, где не развит туризм, в местных забегаловках местные плоско подшучивают над туристами, отвечая на вопрос «Can I go to the bathroom?» — «I don’t know, can you?» Вопрошающий иностранец на самом деле говорит: «Я хочу в туалет, подскажите, где тут у вас что?» Однако, по-английски это звучит, как «Способен ли я ходить в туалет самостоятельно?» — на что даётся ответ «Я не знаю, а вы способны?»
Итак, что ребёнок может делать? Наша позиция — ребёнок может делать почти всё. За небольшими исключениями:
По этим трём пунктам мы говорим жёсткое «нельзя». В остальных случаях — сложнее. (Запросто я что-нибудь пропустил, здесь в Окленде уж заполночь). Это было «может» в смысле «разрешено».
Ребёнок может — в смысле «способен» — делать гораздо больше. И способен оценить результаты своих действий (прагматизму привет). Помню, как-то он очень захотел принять ванну со своей любимой книгой, мы предупредили, что книжка разлезется и скорее всего потом её читать не получится — намочил, расползлась, выбросили, больше книги нет. С книгой в ванну можно. Из сегодняшнего: можно макать коричную палочку в сметану и грызть, просто это не очень вкусно. Таких «можно» по сто штук на каждый день.
И мы переходим к тому, что остаётся после «можно» — антитезному «нельзя». Как нам кажется, для эффективности и простоты «нельзя» должно быть мало, как можно меньше. По сути всё, что приходит мне на ум, укладывается в вышеозначенные правила. Например, на дорогу ходить без родителей нельзя, там реально опасно — это нельзя, потому что нельзя. А есть мелки — пожалуйста, только язык будет синий.
Может Лукас есть мелки? Конечно, может, способен. Разрешено? Конечно, ведь это не вредит ему физически (на мелках написано), не вредит никому другому и это Лукаса мелки.
С позиций индивидуализма — свободному представителю человеческой расы можно очень многое, и никто, даже его родители не имеют права вмешиваться и накладывать бессмысленные запреты. Надеюсь, у меня получилось донести эту мысль.
Здесь в Окленде мне скинули в фейсбучный чатик ссылку на доклад с сайта новозеландского Министерства социального развития под названием «Социокультурные и психологические проблемы адаптации русскоязычных иммигрантов в Новую Зеландию», написанный учёными из Университета Виктори в Веллингтоне (Victoria University of Wellington).
Согласно переписи населения 2001 года больше 5600 русскоговорящих (русских, украинцев, белорусов, казахов и пр. выходцев из стран бывшего СССР). Пару лет назад я интереса ради прикинул, что таковых в Новой Зеландии больше 10 000. В 2013 прошла всеобщая перепись населения, и там следующие цифры: 9426. Тадам, сходится!
Если это важно, русских среди них всего лишь 5979, что составляет сильно меньше одного процента от общего населения страны.
Много ли это? Смотря для чего. Для создания руссконовозеландского телеканала, наверное, маловато. Для создания возможности замкнуться на своих: русский врач, русский механик, русская школа — возможно, достаточно. Для поддержку движухи на говнофорумах, бложеках и в фб-группках всяких — может даже многовато. Как бы там ни было, надеюсь, отчёт веллингтонских специалистов поможет разобраться.
Несколько коротких фактов о русских (для других русскоговорящих, пропорции скорее всего те же):
Дополню пост фактов о русских иммигрантах цифрами из министерского доклада (имейте в виду, там данные не самые свежие, и выборка не самая большая):
По поводу последнего пункта напомню, что как-то делился ссылкой на исследования Дэвида Бартрэма (David Bartram) об иммигрантском счастье восточноевропейских народностей в Великобритании. Выводы следующие:
Здесь в Окленде смысл установившихся офисных порядков, механика офисной жизни в целом — всегда ускользали от меня.
Я не люблю опаздывать, и не люблю стоять в пробках. Проблема в работе по найму — ты чаще всего должен быть в офисе в определенное время или раньше. И это время нередко совпадает с графиком жизни сограждан. Так создаются пробки. Реальную ситуацию на дорогах можно оценить в 7:50 утра, глядя на вебкамеры, установленные NZTA вдоль шоссе.
В силу временных обстоятельств пор мне недавно понадобилось регулярно добираться в город до 8:30 утра. Вчера поездка заняла 80 минут, сегодня 35, позавчера 55 минут. Такая непредсказуемость ведёт к бесполезной трате жизни, как по мне. Чтобы успеть наверняка, нужно вставать почти в 6 утра и выезжать чуть раньше 7. Если добрался раньше — сидишь в кафе, пишешь пост в блог. Если приехал впритык, бежишь.
Причина моей нелюбви работы «на дядю» не в том, что я ленивый и люблю поспать, и оттого опаздываю и вру. А прежде всего в бестолковом прожигании времени на доставку себя к рабочему месту (commute): из-за глупых и строгих графиков, чаще всего не связанных с производительностью. Разумеется, я говорю о знакомой отрасли: IT, но, смею предположить, что и в других областях реальная необходимость в жёстких временных рамках, совпадающих с общепринятыми, не столь уж высока.
Дисциплина и порядок — это отлично, только заставляя работника быть, как штык, к 7 утра — и теперь я говорю от лица работодателя — значит подталкивать его:
Вышеперечисленное в сумме даёт снижение производительности, срыв сроков и, как следствие, постоянные ситуации, когда нужно спасать проект. Терпеть не могу спасать проекты.
Во время моих офисных дней, помню, сохранил шаблон в телефоне: «Sorry, I’m not feeling well today. Must have been something I ate yesterday at that Vietnamese place». Шаблон использовался по настроению. Уверен почти на сто процентов, что босс всё прекрасно понимал.
Здесь в Окленде мы поболтали с одним новосибирско-финским знакомым. Вынесу из межгороднего телефонного разговора одно наблюдение.
Вроде удалось вербализовать то, что мне казалось противоестественным в стартап-сцене.
Будучи стартапером, который хочет как Цукенберг улучшить мир (ну и денег заработать), ты обязан глубоко и искренне верить в свою идею. Верить так сильно, чтоб другие за тобой шли и, терпеть не могу этот термин, «ангелы» верили, деньги вкладывали. Сомневаться можно дома в дождливый день после бутылки депресанта вроде вина, но на публике — никогда, ни в коем случае.
При этом, безусловно, и ты, и инвесторы и братья-стартаперы все прекрасно осознают — риск огромный: хорошо, если один из десяти проектов идёт в рост. Убеждая кого-то участвовать в скорее всего провальном проекте, никак не обойтись без лжи и недомолвок.
В этом месте вера становится догматической и, как мне кажется, начинается иррациональное, нечто очень противоестественное для моего внутреннего восприятия.
Во время посещений публичных мероприятий, посвящённых бизнес-идеям, стартапам и подобного рода рискованным инвестициям мне с первых дней не давало покоя витающее над тусовкой ощущение уныния. Возможно, причина в том, что этот круг энергичных молодых и не очень людей с идеями состоит из, если следовать логике Иммануила Канта, нерациональных = аморальных индивидуумов, которые вынуждены врать не только себе, но и себе подобным. Причём обе стороны это прекрасно понимают и используют блеф с многократным вложением, тем самым лишь накручивая аморальные обороты. Сие печально.
Каков выход? Как обычно — я за гибридное, сбалансированное решение. Сперва строить устойчивый, в меру успешный бизнес, не гнаться за сверхприбылями, не искать алхимические знаки, быть реалистом, а не чайкой Ливингстон, в которую верят только те, кто застрял в одиннадцатом классе. А уж после думать о весёленьких игрушках-стартапах. Более того, поправьте, если ошибаюсь, так многие «ангелы» и образовались.
Напоследок отмечу, что быть опытным «ангелом» гораздо интереснее, чем стартапером с ортодосальным клином в голове и голодными глазами. И для семейного бюджета, пожалуй, менее напряжно.